Детство, опалённое войной

Самый счастливый день

(Галина Дубникова)

По маминым рассказам, поскольку в годовалом воз­расте, разумеется, в моей памяти это следов не оста­вило, мы пережили двой­ную эвакуацию. Из Мин­ска, где только что получи­ли хорошую квартиру, по­сле первой бомбежки и по­падания бомбы в этот дом вынуждены были бежать в лес, а потом искать спа­сения у маминого брата в Сталинграде. Спастись не удалось: пришлось бежать дальше и дальше, в неиз­вестную точку на карте, про которую мама ни сном, ни духом не ведала, – го­род Молотов. Долго ехали в промерзающей теплушке. Высадили маму на берегу Камы с двумя поклажами – за спиной мешок, на руках в теплом одеяле я. Сплю. На щеки снежинки падают, а может, и мамины слезы. Подошел возчик, который собирал приезжих, отвоз­ил туда, где определяли им место жительства. Этот че­ловек стал ее успокаивать: чего, мол, плачешь, посмо­три, какой малыш у тебя сопит. Уберегла же! И здесь тебе помогут.

Это не мои воспомина­ния, но порой мне кажется, я хорошо представляю, как оказались мы в Молотове в предзимье 41-го. На лавоч­ке, на самом берегу Камы. Может, поэтому всю жизнь она к себе притягивает?..

Возвращаюсь, однако, к тому, что и на самом деле помню. Мы идем из садика! Прошли страшное место – здание тюрьмы, в кото­ром сидят нехорошие лю­ди, подходим к нашей ули­це. На углу квартала стоит столб с раскачивающейся на ветру тарелкой фона­ря. А внизу… Под ногами блестит глина! Если раз­бежаться, то можно по ней катиться, а можно даже во­йти в лужу, в которой пла­вает фонарная лампочка, и от этого сама лужа светит­ся. Весело и немножко бояз­но: ведь кругом вода! Мама кричит:

– Что за ребенок! Про­стынешь, ноги промочишь. Выходи немедленно!

И что-то еще. Я же не ду­маю о том, что ей нужно не­сти полные ведра воды с не­близкой колонки, отмывать меня и от глины, которая налипала везде и всюду, и от недельной садиковской жизни.

Кухня большая, в ней печка и большая плита, на которой и грели воду. Ма­ма мыла меня в корыте, за­кутывала в одеяло и несла на нашу кровать в нашем «пенале». Кровать узкая, но я прижимаюсь к маме, мы еще немного раговариваем – и начинаются сказки во сне. А в них все мои друзья по садику, и Ася тоже. Ког­да меня ставили перед ней, она кусала меня за локти. Только во сне она не куса­лась, а просто рассказывала про свой город Ленинград. Будто сама помнила. Ясное дело, ей мама рассказывала. И мне ужасно хотелось в тот город, хотя и во сне.

Наш чай, или завтрак, или обед по воскресеньям проходил в нашей «комна­те». В ней порог служил сту­лом, на котором мы с мамой умещались вдвоем. Табурет, покрытый клеенкой, пре­вращался в стол.

Посреди комнаты на длинном проводе лампоч­ка. Она меня пугала, пото­му что, когда становилось темно и ее включали, раз­дваивалась: точно такая же появлялась за окном. Мне было интересно, как так она туда перебралась, но мама отвечала одно и то же: это отражение, как в зеркале. Я не понимала, что значит са­мо слово «отражение», хотя везде и всюду сталкивалась с ним. Да хотя бы в тех же любимых лужах, куда меня просто затягивало. А если еще в солнечный день, ког­да в луже небо с облаками отражалось! В самом деле, не могли ведь облака в лу­жу упасть! Они так высоко, а тут – вот, в самой луже! И я могу по ним шлепать!

Садик наш, как говори­ли тогда, элитный – в него ходили дети сотрудников НКВД. Что это за НКВД та­кое, понятия не имела. Ма­ма работала бухгалтером в той самой тюрьме, ми­мо которой обычно шли, и которой я боялась, а мама почему-то говорила, что там и хорошие люди есть. Как те тети, которые сшили мне пальто из шинели (на вы­рост и очень неудобное, в нем бегать было неловко).

Мой обычный путь из садика проходит под мами­но ворчание:

– И когда ты будешь ид­ти спокойно, за ручку, как все дети?

Зачем за ручку? Ведь столько загадочного за каж­дым поворотом, за каждым домом! И хоть краешком глаза да хочется заглянуть: а что там? Вот из таких пе­ребежек и состоит мой путь. А если на земле, да в сол­нечных бликах сияет оско­лок стекла! Да еще зеленый! Это настоящая драгоцен­ность, которую можно долго рассматривать в солнечных лучах. Как в нем все пере­ливается, сверкает, играет! Скорее спрятать его в кар­машек, чтобы поиграть до­ма – ведь никаких игрушек у меня нет.

Еще дорога домой состо­яла из подробного рассказа о том, что происходило в са­дике. И все песни, какие мы там выучили, непременно исполнялись тут же – от бо­дрых военных («У меня есть шашка на ремне, поскачу я ловко на коне») до лириче­ских («По солнышку, по сол­нышку дорожкой луговой иду по мягкой травушке я летнею порой. ).

Мама слушает и улыба­ется. А одну песню почему-то попросила больше не петь. Зима, идем это мы, и я ору на всю улицу: «Ма­ма, мама, мама! Какая слу­чилась драма! Вчера была я девушкой, сегодня уж я дама!» Смотрю, мама даже не улыбнулась, только по­просила меня песню эту за­быть. Зато сзади раздал­ся смех. Какой-то дядень­ка на костылях шел и хо­хотал вовсю. Вообще-то я видела много дяденек – то на костылях, а то на каких-то дощечках с колесиками. Они в госпиталях лежали, их с фронта сюда привози­ли. Эту информацию я уже усвоила. Тот дядя, видимо, тоже из госпиталя. Он нас догнал, похвалил меня, ска­зал маме, что у него есть такая же дочка, только вот не знает, где она сейчас. Он очень хотел взять меня на руки, да на костылях не­удобно. Вот и пойми взрос­лых: то я молодец, а то – больше не пой.

Но особенно запомнил­ся мой самый счастливый детский день. До мельчай­ших подробностей.

Почему-то мама пришла за мной в садик с утра. Все уже говорили о дне побе­ды. Видимо, решила я, это день, в который все поют – по-пе-ты. Конечно, мама и раньше говорила, что вот мы врагов, фашистов, по­бедим, и тогда все вернутся домой. И мы тоже вернемся в Минск, в новую хорошую квартиру. Ну вот, этот день пришел, всех фашистов по­бедили – значит, и мы сей­час пойдем собирать вещи и уедем.

Но мы прямым ходом отправились в Красный сад – это позже он стал садом имени Горького. Сколько удовольствия мне было по­дарено в этот день! Мама купила пирожок, потом пе­тушка на палочке, потом вкусную водичку, которая за язык щипала. Потом на чем-то меня покатала. По­том мы, наконец, очути­лись в настоящей сказке – в летнем театре, на пред­ставлении о Емелюшке, ко­торый лежал на печи.

Мне хотелось прыгать, вертеться, кричать на весь белый свет. На одной пло­щадке какие-то ребятки пе­ли и танцевали. Я смотре­ла-смотрела да как рвану в самый круг хоровода и давай выделывать всё, что другие дети. Вот уж где рас­творилась в общем веселье!

Потом мы пошли на бе­рег Камы. Сели на лавочку, смотрели на катера, на пло­ты, на берег, весь в бревнах. Пока я, наконец, не заснула на маминых коленях.

А уже совсем поздним вечером, когда мама купа­ла меня в корыте, разда­лись громкие выстрелы, в небо рванулись цветные фонтаны – это был салют. Я помню, что сначала ис­пугалась, когда бабахну­ло: вдруг это снова пришла война! Но меня успокоили: Победу так отмечали!

…Это был самый счаст­ливый день моего раннего детства, потому что потом ничего, о чем мечталось, не случилось: ни возвра­щения в Минск, ни хоре­ографического училища, куда очень советовали от­дать меня наши временные соседи, артисты Кировско­го театра из Ленинграда, ни… Случилась жестокая болезнь, которая распоря­дилась по-своему всей мо­ей дальнейшей жизнью. Со­всем другой, но оттого не менее интересной. А заква­ска из самых ранних лет осталась на всю жизнь: яр­кий калейдоскоп из моего счастливого детства в эва­куации – другого же я не знала.

Материалы опубли­кованы в целях реализа­ции социального проекта «Детство, опаленное вой­ной» при финансовой под­держке Администрации гу­бернатора Пермского края.