Детство, опалённое войной

Клавдия (рассказ)

Кончается ночь. Клав­дия сидит у печки, моет, складывает в чугунок кар­тошку. Четверо её детей – погодков еще спят. Она слышит, как ворочается во сне Надюша. Пора бы ей в школу, да куда там: немчу­ра кругом…

Проснулся младшень­кий, захныкал сразу:

- Бабо, картопли хочу.

Баба Ганна, уже не сле­завшая с печи и ещё чум­ная от вчерашней бомбёж­ки их села, сердито сказала:

- Жды, он немец ужэ вэ­зэ тоби картоплю.

И чуть приподняла ру­ку вверх.

Клавдия поставила чу­гунок в печку, уронила го­лову на руки. Ох, как ей на­доело ходить к односель­чанам, выпрашивать у них последнее. Люди не отка­зывают, дают крохи и взды­хают, вздыхают. То ли они её жалеют, то ли жалко им расстаться с горбушкой клейкого хлеба. Клавдия боится этих вздохов боль­ше, чем голода. Сколько раз говорила она себе, что больше не пойдет, но плач детей выгонял её снова и она неслась, как перекати-поле, от одного крылечка до другого.

Третий год воюет где-то её Степан. За стенкой, в саду, среди покалеченных яблонь стоят немецкие танки и неизвестно, когда их выкурят отсюда.

В окно часто застуча­ли. Дремота – вспугнутая птичка — улетела. Среди беспорядочно закрутившихся мыслей выплыла, наконец, одна: «Гестапов­цы. Уведут сейчас...»

- Клаво, Клавка! – услы­хала она голос соседки.

Клавдия метнулась к занавешенному окну, от­пахнула шахматное оде­яльце: «Боже мий!»

Над соседней хатой ветер трепал красный пла­ток. С его обмахрившихся краев летели во двор ис­кры. Клавдия выскочила из хаты, в растерянности ломая пальцы не зная, за что ухватиться, пока из на­стежь растворённых две­рей не донёсся плач.

- Чого стоишь, халява?.. Одягай дитэй! — накину­лась она на восьмилетнюю дочку Надю, припавшую к окну, а сама полезла на печь за матерью.

Восьмидесятилетняя баба Ганна, разбитая пара­личом, всё поняла, не боя­лась смерти, но не хотела умирать в чужой хате.

- Залыш мэнэ, Клаво, робы свое…

Клавдия накинула на высохшие материнские плечи старый кожушок с древним запахом пота, ов­чины и еще чего-то род­ного и домашнего, сняла мать с печи и понесла к риге, стоявшей в дальнем конце огорода.

- Клавдии стало жарко. Холод немного освежил её, но она задыхалась. Они уже шли по огороду, ког­да баба Ганна застонала. Клавдия оглянулась и уви­дела, что на хате загорелся угол крыши. Она опустила мать на землю и побежа­ла назад.

Старуха не отводила глаз от пылавшей хаты. Крыша горела костром, и при резких порывах ветра обнажались черные ребра стропил. Баба Ганна услы­шала кашель, надрывный, изнуряющий кашель до­чери. Из сада показалась Клавдия, облепленная детьми. Пятилетний Ан­дрейка, ревя, топал сзади, судорожно зажав в кулач­ке край материнской юбки. Гришу и Лену Клавдия не­сла на руках. Надя семени­ла спереди. Оставив детей в pиre, она перенесла туда и мать, кинулась спасать добро, да запоздала... Ха­та сгорела дотла. Клавдия ходила вокруг страшного, закопченного остова печи, выковыривая из золы кое-что из утвари.

...Прошла ещё одна ночь. Вставало солнце. Озябшие дети, кое-как со­гревшись, уснули. Бабка Ганна ворочалась, вздыхала, но молчала. Клавдия разбирала тряпьё, выне­сенное из хаты. То и дело она поднимала голову и прислушивалась. Со сто­роны Осиновки глухо по­громыхивало: била наша артиллерия. Этот осенний гром она слушала уже пя­тый день. В нем было ее спасение от холода, от го­лода, от смерти. Если бы не близкий гром, Клавдия не осталась бы в этом сты­лом сарае, попросилась бы к кому-нибудь перебедо­вать зиму.

- Тепер дожывэмо, — ше­лестела она губами. Клавдия не знала, чем завтра накормить детей, как обо­греть их. У неё не было ни­чего, кроме надежды и эта надежда не давала ей сва­литься.

Проснулся годовалый Гришенька, закутанный, как луковица, в десять одё­жек. У него снова заплыли глаза, и он уже не откры­вал их. Клавдия промыла их травяным отваром, ре­цепт которого подсказали ей сердобольные бабы. Она водила перед Гришиным лицом пальцами, подно­сила и отнимала ложечку, совала ему, чуть ли не под нос, его любимого кота, но Гриша не тянул ручонок. Он ослеп. Он не видел, как плакала над ним Клавдия. А она боялась представить себе укоризненный взгляд Степана: не уберегла. Она верила в какое-то чудо, не­отлучно колдовала над Гришей, пока дети не на­чинали реветь от голода.

Громыхание было всё ближе. Порой ей казалось, что она слышит отдель­ные орудийные выстрелы. Нет, теперь уже помирать нельзя. Если уж совсем не­вмоготу станет, обменяет она костюм Степана. Его сшили перед самой вой­ной, этот бостоновый тём­но-синий костюм. Молча­ливый Степан светлел лицом, когда надевал его. Да и она любовалась, не ре­шаясь похвалить вслух. Клавдия так хотела сохра­нить костюм, обрадовать Степана, когда он вернёт­ся. Они наживут другой, само собой, но она мечта­ла сохранить этот. Костюм сулил ей надежды на другие дни. Ну, хоть бы один светлый день, чтобы ото­рвать от себя цепь несча­стий, цепь, которая все ни­же клонила ее к земле.

И всё-таки придется его снести. Он был послед­ним сокровищем в её хо­зяйстве, за который мог­ли еще дать что-нибудь из продуктов. Она бы и се­годня отнесла, да на кого бросишь детей. А завет­ный костюм лежал в угол­ке, завязанный в узелок, и ждал своего часа. Он как скатерть-самобранка мог стать не только картофе­лем или хлебом, а даже маслом. В сёлах, где нем­цы не квартировали, а бы­вали наездами, собирая дань, колхозники сумели кое-что припрятать. Там не очень голодали и даже могли оделить при случае, не даром, конечно, а в об­мен на хорошую вещь.

Кончался ноябрь. Наступала зима, а наших всё не было. Утренний мо­розец залезал во все ще­ли риги. Надя с Андрейкой придумали новую игру: у кого дольше пар изо рта пойдет. У Андрейки полу­чалось лучше. Но однаж­ды, проснувшись утром, он не захотел больше играть и даже не встал с кровати. У него обметало губы, раз­ламывалась голова. Клав­дия принялась городить посредине риги что-то вро­де каменки: не околевать же с холоду. Надя помога­ла ей, носила с пожарища кирпичи. Когда печурка была готова, они с грехом пополам разожгли её. Дым забивался в рот, в нос, ре­зал глаза. Дети чихали, ба­ба Ганна задыхалась. Клав­дия придвинула Андрей­кину кровать прямо к на­гретым кирпичам, чтобы хоть капелька тепла доста­валась сыну.

А ему становилось все хуже. На шее, чуть пониже уха назревал здоровенный чирей. И чем больше рос он, тем больше клонилась набок Андрейкина голова, больно было ею вертеть. Андрейка мычал и тыкал пальцем, если что-нибудь просил. Клавдия ждала, что вот-вот чирей прорвет­ся, и выздоровеет сын. Но его обезображенное лицо с каждым днем всё блед­нело, болячка вздулась, по­крылась глянцем. В ригу заглянула худая, провор­ная соседка Гапка.

- Мэду йому трэба,— решительно сказала она, ощупав лицо и шею Ан­дрейки.

- Мэду? — лоб Клавдии покрылся испариной. Она знала, что стакан соли сто­ит сто рублей, да и за та­кие деньги ее трудно до­стать. А почём мёд, она не знала. Ей не верилось, что где-то на этой выжженной и разграбленной земле кто-то держит ещё мёд... А, может, и есть у кого. Близ­ко тут нет. А вот если по­даться к Ряженску, там можно поспрашивать: до войны те сёла славились гречихой. Только вот дале­ковато. Обыденкой не схо­дишь, а домочадцев оста­вить не с кем.

- У тэбэ е що-нэбудь от­дать?

- Е, — закивала головою Клавдия, посмотрев в угол, и в отчаянии добавила,— та як же я брошу дитэй?

- Побудуть дэнь, — строго сказала Гапка и засобиралась уходить, а потом, сжалившись, доба­вила: — иды, я пригляну за дитьмы и бабою Ганной. Иды, а то не выживэ малэ.

Завернув в узелок ко­стюм и хороший кожаный кошелек, Клавдия сразу после полудня отправи­лась в дорогу. Когда она выходила, даже Андрейка перестал стонать. Он проводил её взглядом своих карих, запавших, тоскую­щих глаз. Этот взгляд, как попутный ветер, толкал ее в спину.

...На третий день Клав­дия возвращалась домой. Поравнявшись с крайней хатой своего села, она уви­дела солдатскую колонну, остановилась и больше не могла ступить и шагу. Колонна двигалась медлен­но. Вдоль всей улицы се­ла группами и поодиноч­ке стояли селяне. Мета­лась на радостях детвора. Клавдия видела, как На­стя Остапчукова, остано­вив пожилого солдата, ткнулась лицом в его ши­нель, и заходили её плечи. А Клавдии так нельзя. У неё чахотка. А она ведь тоже ждала. И в эту мину­ту ей больше всего на све­те хотелось притронуться хотя бы к краешку серой, пропитанной потом шине­ли. Но не решилась…

Рука Клавдии сама полезла в карман, где сто­ял стакан с мёдом. Клав­дия ещё раздумывала, до­стать ли. Но рука потяну­лась сама… Клавдия вынула стакан, завёрнутый в беленькую чистенькую тряпочку, и протянула сол­датам. Тощий, с каланчу ростом, заросший сизой щетиной боец взял стакан, благодарно кивнул, и ее сокровище мигом исчезло в его бездонном кармане.

Мимо неё шли и шли усталые, сосредоточенные солдаты. Она зорко вгля­дывалась в их лица: не по­кажется ли...

- Мамо! — откуда-то вы­вернулась Надя и, ткнув­шись головой в Клавдин живот, заревела: — Андрей­ка…

Клавдия ойкнула, чуть-чуть подогнув ноги, будто по ним ударили, побежала. Некрасиво, тяжело бежа­ла она шагов с полсотни. Потом остановилась, схва­тившись рукой за грудь, и стала медленно оседать на снег.

Горе, как ножом, полос­нуло ее по сердцу. Голо­ва закружилась. Левая но­га подвернулась, правая вытянулась кпереди вбок. Клавдия широко откры­ла рот, в горле захрипе­ло. Клавдия приклонилась к земле. В последний миг сознания она ощутила со­лоноватый, тяжелый вкус крови, заполнявшей рот.

Плачущая Надя пол­зала возле матери. Подо­шёл солдат, поднял девоч­ку, передал подбежавшим крестьянкам, а сам накло­нился над Клавдией. По­том медленно выпрямился и снял шапку. Проходив­шие солдаты тоже обна­жали головы перед Клав­дией, стывшей в земном поклоне.

Рассказ основан на фак­тах из биографии автора.

Сборник «Детство, опа­ленное войной» открывает­ся рассказом Ивана Ёжикова «Клавдия». Именно ему, 10 лет возглавлявшему Совет ветеранов журналистики города Перми, принадлежит идея создания этой книги.

В журналистике Прика­мья Иван Григорьевич оста­вил заметный след. Трудил­ся в многотиражных и об­ластных газетах, на радио, телевидении, в книжном издательстве.

Книга о военном детстве пермских журна­листов – одна из последних инициатив Ивана Ёжикова. Он приложил много сил для того, что­бы она родилась. Вот только воспоминаний так и не написал, хотя ему было что вспом­нить: ребенком в родной украинской деревне он пережил годы фашистской оккупации.

Материалы опубли­кованы в целях реализа­ции социального проекта «Детство, опаленное вой­ной» при финансовой под­держке Администрации гу­бернатора Пермского края.